Когда уходит человек - Страница 39

— Вот как, — грустно удивляется Андрей Ильич, узнав, что семья дантиста съехала, — скоро дом совсем опустеет.

Дом не согласен. Как — «опустеет», ведь дядюшка Ян никуда не собирается? И доктор с собакой, и дама с пятого этажа, и Зильбер с завивающейся походкой — они еще здесь! Вот ведь и Шихов вернулся!..

Учитель посмотрел на опечатанную дверь, перевел взгляд на дворника и, прежде чем тот успел протянуть нож, рванул сургуч.

Он не может задерживаться надолго — Тамара просила взять кое-что из вещей и возвращаться, однако торопиться не хочется. В квартире все еще июнь. Повсюду следы поспешного обыска; почему-то сорвана портьера в гостиной. Учитель распахивает окна, балкон и торопливо собирает с полу разбросанные книги. Что они искали? И грустно усмехается: нас. Уличный шум долетает до третьего этажа. Что там, народные гулянья? Он рассеянно поднимает с пола толстый том: «Курс лекций по римскому праву». Очень актуально: кто-то из коммунистов две недели назад интересовался римским правом, а сегодня все коммунисты и евреи объявлены вне закона. Каждая власть приносит свое право, в котором вечно не хватает места для кого-то неугодного, и этот неугодный объявляется вне всякого права, даже и римского; для простоты. Немцам не угодны большевики и евреи, а большевики ни для кого не делали предпочтений: вне закона мог оказаться любой, что и было доказано не раз.

На улицах много энергичных веселых мужчин с национальными повязками на рукавах; кто-то пьян. Андрей Ильич бросает взгляд на бывшую гимназию. Откроют ли? И что здесь будет — немецкая гимназия?

…Теперь по ночам ходит немецкий патруль. Солдаты никаких пропусков не спрашивают и никого не останавливают: идут почти прогулочным шагом и неторопливо осматриваются — привыкают. На оживленных местных жителей посматривают снисходительно, негромко переговариваясь между собой.

Пьяных действительно много — не только от обретенной свободы, но и от водки, хотя это еще вопрос, что действует сильнее. Двое идут по Палисадной и останавливаются напротив бывшего доходного дома.

— Жалко, фонарей мало, — озабоченно говорит один и закуривает.

— Тебе темно? — удивляется спутник. — Газету собрался читать?

— Я бы на каждом фонаре повесил жида, — мечтательно продолжает первый, — пускай висит и светится…

— Фонарей не хватит, — товарищ пожал плечами. — Вот как надо, — он показал рукой с папиросой на развалины, — бац! Всех сразу. А фонари и без жидов хорошо светят.

Увидев приближающийся патруль, оба бросили, как по команде, папиросы и подтянулись. Один приветливо вскинул руку. Крайний солдат чуть повернул голову и лениво скользнул взглядом. Улица опустела.

Настроение у мирных жителей приподнятое, деловое и воинственное, как и полагается в военное время. Совсем юная (когда только успели напечатать?), но бойкая газетка выступила с пылким лозунгом: «НАВЕДЕМ ПОРЯДОК В СВОЕМ ДОМЕ!» Организованные, а также стихийно вспыхивающие митинги призывали к тому же, что и газета. Ораторы с горящими от энтузиазма и июльского солнца лицами взывали к национальному достоинству. Плакаты разной степени аляповатости наглядно демонстрировали, как избавиться от жидобольшевистской заразы. В магазинах, на улицах и в трамваях самым популярным стало слово «долой», за которым последовало другое — страшное, как обвал, и сладкое, как объятие: «облава».

Жидобольшевики — слово неудобное; где искать этот гибрид? Тем более что большевиков прогнали немцы-освободители. Осталось засучить рукава и взяться за жидов — и проще, и короче: навести порядок в своем доме.

А не общий ли это дом? Не все ли вместе строили город, эту вавилонскую башню? Вместе таскали бревна, передавали друг другу кирпичи и раствор, делились папиросами и городскими сплетнями, говорили на разных языках, но всегда понимали один другого, потому что работали с любовью — строили свой город, как строят дом.

Строили?! Не строили — взорвали! Подожгли! Башня полыхала огнем, исходила черным дымом, да не какая-то вавилонская, а Соборная башня Старого Города.

В последние дни июня, когда бомбы сыпались на город, как картошка из рваного мешка, когда рухнул мост, многие здания разделили участь доходного дома. Старый Город, изящный городок в табакерке, — покойный антиквар охотно приобщил бы его к своей коллекции диковинок, — пострадал при первых же артобстрелах. Тридцатого июня несколькими снарядами была разрушена Соборная башня, самая высокая в Европе.

Позвольте, но ведь это же немцы, немецкая бомбежка! — Не-е-ет, немцы здесь ни при чем; жидобольшевики подожгли. Жиды то есть. Как, кто сказал?.. — В газете написано, а газеты врать не будут.

Газетную новость растиражировали листовки: «Улепетывающие жидобольшевики пустили своего последнего красного петуха, надругавшись над самым дорогим для каждого из нас. Наша христианская святыня — Соборная башня — взывает к мщению…»

Так мать, войдя в комнату и увидев осколки любимой чашки, гневно поворачивается к детям: «Кто?!» Уже не так важна сама чашка — или башня, — как поиски виновного.

А жертва, как известно, всегда рядом.

И восстал брат на брата… У библейского брата были какие-то колебания — не зря поникло лицо его. Братья из местного населения были избавлены от сомнений, тем более что они являли собой «нордический тип», и вопрос о братстве с жидами отпадал сам собой. Это окончательно развязало руки, которые давно чесались отомстить ненавистному племени за все; получай.

За башню — сначала вавилонскую, теперь Соборную.