Когда уходит человек - Страница 105


К оглавлению

105

Тоже загадочное слово.

Сливки кончились, и Роберта осторожно приступила к «наполеону». Нежная золотистая штукатурка осыпалась на блюдце и на скатерть, но ложке не поддавалась, только крем выползал по сторонам. Воспользовавшись тем, что певица на нее не смотрит, девочка наклонилась и откусила, придерживая пирожное ложкой, и теперь чинно жевала, вяло прислушиваясь к беседе.

— Сколько же можно? — возмущалась Альма, — вы ведь молодая женщина, милочка, так нельзя. Ну, между нами: сколько вам?

— Увы, — кратко ответила мама, — сорок уже стукнуло, — она быстро отпила кофе, — а я все привыкнуть не могу.

Альма засмеялась и полезла в сумочку. Роберта быстро сунула в рот остатки верхнего слоя и глотнула кофе. Певица долго смеялась нежным смехом, и два пушистых зверька на ее шее чуть вздрагивали и смотрели прямо на девочку круглыми требовательными глазками.

— Чудный мех, — улыбнулась мама, — вам очень к лицу!

— Спасибо, милочка, — Альма с достоинством повела плечами и снова начала что-то настойчиво втолковывать маме, а Роберта все время ждала, что мех вот-вот коснется сливок или эклера, — оба зверька хищно нависали над столом и вытягивали носы — и все же ни разу ничего не задели!

Опять вспомнилась поездка в «колыбель революции», как Херувима называла Ленинград. В «колыбели» был страшный холод и ветер, особенно на этом… Зевсовом поле. Они с Лариской стояли, держась под руки, чтоб теплее, мальчишки начали прыгать, но Херувима рассвирепела и забулькала — она говорит, точно горло полощет, — что это неприличное поведение, тем более в таком месте… Правда, она сама ужасно замерзла: нос стал красный, а руки она держала в карманах (мама всегда говорит, что именно это и есть неприлично). Там было много экскурсий, и еще какая-то тетка стояла, а с ней военный, в штанах с красными полосками и таком же каракулевом колпаке, как у Херувимы, Лариска первая заметила, и они долго хихикали. Так на тетке воротник похожий был на Альмин, только пышнее и с одной головой… Потом они пошли в столовую, и нос у Серафимы еще сильней покраснел, и щеки тоже.

— …о ребенке, совершенно верно, — продолжала певица уже громче, — как раз сейчас и время, а то когда же? Какое счастье, что у вас такая дочка; сколько ей уже?

— Пятнадцатый год, — улыбнулась мама.

— Ну вот! Ну вот, я же говорю: пристроиться. Вы обязательно должны пристроиться, но только чтобы человек достойный… — И снова перешла на шепот: — Без мужчины, милочка, хоть волком вой.

Услышать добродушный смех приятельницы было намного лучше, чем заметить уязвленно поджатые губы. Собственное благополучие не лишило Альму способности слышать другого. Леонелла знала, какую цену певица платит за свое благополучие. Прекрасный голос, артистичность и популярность у публики оставляли Министерство культуры глухим и слепым, когда речь заходила о награждениях.

— Это решает другое ведомство, милочка, — устало объясняла она Леонелле. — Вы же видите, кому они дают. Я никогда у них не стану ни народной, ни хотя бы зас… заслуженной артисткой. Позволяют петь — и на том спасибо. Я даже — не поверите, милочка, — рада, что отец не дожил: он так гордился мною…

Отец Альмы был известным юристом во времена республики, но Леонелла никогда не расспрашивала, поскольку такой интерес предполагает ответную откровенность, а рассказывать о своем происхождении… нет, только не это.

К собственному возрасту Леонелла относилась, как умный подчиненный к взбалмошному начальнику, стараясь не попасть под горячую руку. Мало ли начальников-самодуров; сегодня устроит разнос, пригрозит всяческими карами, вплоть до увольнения, а назавтра благодушно и не глядя подпишет требуемую бумагу: живи, мол.

С зеркалом отношения были совсем не такие. Никакого сочувствия от него не дождешься — говорит, что видит, и надо иметь мужество присмотреться и прислушаться. Плевать ему на паспорт, хоть он и был главным сообщником Леонеллы, маленьким дерзким жуликом, но жуликом поневоле, ибо главной обманщицей была сама хозяйка.

…Когда в середине мая 41-го началась выдача новых паспортов, удостоверяющих советское гражданство, Громов настойчиво уговаривал ее поменять паспорт. Дома Леонелла достала серую книжечку и долго изучала цифру: 1900. Что ж, овчинка стоит выделки. Решительно окунула перо в черную тушь и осторожно добавила маленький загнутый черенок под последним нулем; потянулась к пресс-папье — и отдернула руку: пусть высохнет. Несколько раз отводила взгляд — и снова возвращалась, привыкая к новой дате, что оказалось на диво легко. Ни в тот момент, ни на следующий день, когда молоденький лейтенант протянул ей новую книжечку и торжественно поздравил с «новым, советским паспортом», Леонелла не испытывала ни малейшей вины: это мой возраст, и если я украла у себя девять лет, то караул никто не закричит. Зеркало заговорщицки улыбнулось. В новом паспорте, на гладкой хрустящей страничке, чужой равнодушной рукой была выведена новая дата. Стало быть, «по новому стилю» (она тихонько засмеялась) ей тридцать два года, но об этом знает только она. Роберт… едва ли. Метрику она сожгла, и с нею сгорели девять лет, которых никто не хватится.

Да, пятнадцать лет назад она была хозяйкой своего возраста; с тех пор они давно поменялись ролями. Сегодня, в пятьдесят шесть лет «по старому стилю» — от этой поправки уже не избавиться никогда — нужно было особенно тщательно подкалывать волосы: вдруг кто-то заметит на виске седой волос. Пришлось купить баночку кольдкрема: по утрам под глазами вспухали небольшие подушки. «Главное — шея, милочка; шея и руки», — твердила Альма. Леонелла и сама безошибочно замечала женщин, которые внезапно начинали носить легкие шелковые шарфики. На всякий случай купила и себе, дымчато-лазоревый, хотя необходимости в нем пока не было. Руки… руки ей сберегла тетушка Лайма. Она не только готовила и мыла посуду, но и Бетти приохотила к домашней работе: «Как можно, госпожа Эгле, вы так много работаете…». Девочка вставала раньше матери, чтобы сварить ей кофе. Как-то темным утром Леонелла вышла, затягивая пояс халата, и вздрогнула, увидев за стеклянной кухонной дверью знакомый виолончельный силуэт Мариты. Дверь открылась, и Бетти отпрыгнула назад:

105